Вылезла из скафандрового пуховика, выкинула шапку под окно... Я сегодня отказалась дальше спать среди зомби под слоем давно упавших и посеревших от усталости времени снежинок. Убегаю, виляю, чтобы не попасть в зону обхвата монотонно крутящихся взглядов, замороженных на зиму... Тяжело быть не как все среди зомби, да еще и эта ломка... У меня весна пришла. Иду по аллее: легко и негрустно. Ветерок пылесосит спину и местами портит снег в слякоть. Только ваши глаза слышат по календарю: «февраль».
       А у меня весна пришла. Весна делает свое дело: меня лома-ет: хочется с кем-нибудь или чем-нибудь быть. Аааааааа! Желание просто распирает меня. Разрывает до унижения. Уже униженная тем, что подломилась под весной, унижаюсь дальше. Хожу по пар-ку и ищу что-то похожее на меня. Ничего путного — старые бабки заполняют скамейки своим нелепым одиночеством, собаки выгули-вают своих усталых зомби, ровно следующих за поводком, двое модных парией в песочнице — пиво пьют. Только пиво — не по-вод унижаться... Похоже, что моя такая редкая легкая негрусть заменится тяжелой пустотой и сознанием своей неудачности... Утопиться что ли? Бред — я знаю, что не умру этой весной. Ломка не отпустит. Но все же подхожу к пруду. Есть тут пруд. Наплевать, что на нем еще дети катаются, а воды под полульдом по пояс... Я учусь на все плевать. Немного нервов надо сохранить: мне еще жить не меньше весны. Хотя дело не в пруде. Это был самообман, то есть обман седьмого чувства, которым весна меня сломала и заполнила голову, я не Я, я лишь часть Я, и за все Я не отвечаю. Я поделено между мной и седьмым чувством: голодным и изнываю-щим. Хоть бы оно что-нибудь нашло, и голова бы спухла... Сейчас мозги, опутанные ломкой, ведут меня к пруду. Хотя дело не в пру-де. Дело в дереве. Есть тут дерево. Старое дерево, уцепившееся корнями за самый край уступа, дерево, распавшееся всего-то на пару веток. Она сидела на самой нижней. Она сидела одна. Она — нар-котик моего седьмого чувства. Все мои мысли и чувства были ох-вачены ломкой и ни на что не реагировали, а теперь замерли, слегка дрожа от волнения, в полной готовности броситься на нее. А она? Она не обратила на меня ни капли внимания. Она сидела, машинально теребя пальцами брелки на своем красном портфеле: маленькую овечку, деревянную гитарку... Сидела и смотрела, ни-чего не видя. Замерла стеклянно бессмысленным взглядом, сидя на ветке, а сама улетела далеко, так далеко, что сама бы не сказала, о чем сейчас думает. Зависла, просто зависла. Со мной тоже бывает, когда раздражает думать и что-то выбирать... А она зависала. Мой наркотик в сером по колено пальто с капюшоном и в коричневых замшевых гриндерсах. Над длинным оранжево-красным шарфом, несколько раз обвязанным вокруг шеи, глядели пустые сейчас, но серьезные, серо-светлые до серебряного глаза, не умеющие быть не добрыми. На голове короткие волосы торчали смешными рож-ками в разные стороны. В принципе, высокая и худая брюнетка, на солнце отливающая фиолетовым, и была финишем побега мое-го изнывающего чувства. Я стояла и смотрела на нее: Почему? по-чему именно ради нее ломка заставляет быть не собой и унижать-ся, почему она, она?.. — может, я думала об этом. Это правдопо-добно, но никогда не помнишь, о чем думаешь, зависая, а я завис-ла. Как она, просто зависла, разрываемая гордостью и голодной ломкой. Совсем рядом тупой смех модных парней очнул нас. Они уходили, оставив за собой в песочнице недопитую третью бутылку И злость во мне, за то, что разбудили седьмое чувство. Послушно подошла поближе к ней:
— Сигаретки не будет?
— Ээ? Что? Где я?
Я почесала затылок, даже не зная, что ей ответить. Каждый человек находится в своем мире, и, судя по всему, ее мир на дан-ный момент возвращался из далекого-далекого пространства, за-кинутый туда зависняком. Скорость полета возвращения мира примерно равнялась двум первым космическим скоростям, но без калькулятора я никак не могу рассчитать ее. Это не по мне, это сверхзадача — я с отупением уставилась на нее. Она с отупением уставилась на меня — видимо, последний бред про калькулятор я прокрутила вслух... У меня бывает. В голову влетает полная чушь без смысла, без идеи — пустой набор слов... Мой наркотик при-смотрелся ко мне, улыбнулся:
— Не курю.
— Да я тоже.
Не знаю, к чему это она... Пылесосящий ветерок играл с ее рожками. Наверное, я очень глупо смотрелась — стала напротив и нагло и откровенно разглядывала ее с ног до головы, только не в глаза. Этого не умею, не выходит у меня смотреть в глаза. Она же как назло ловила направление моих зрачков. Чтобы убежать от ее взгляда, попыталась сесть рядом, но не запрыгнула и на самую низкую ветку... Что-то у меня сегодня все не выходит. Все не так. Это все проклятая ломка. Схватила меня, засела внутрь и подчи-нила... Незнакомка слезла с ветки и с самым настоящим рвением принялась помогать. (Если уж сказать обо мне: я низкорослая и блондинка.) С третьей попытки она подсадила и уселась на свое место. Тут-то все и началось. Одновременно мы оглушили окру-жающее долгим и громким сморканием — таким, настоящим. Она достала огромный клетчатый папин платок, который потом с забо-той аккуратно сложила и положила в портфель, я еле нашла в кармане пальто одноразовый бумажный — моего недельного пользования... одновременно — ничего такого, а меня насторожило. Тогда и началось общее меня и незнакомки. Незнакомки... — пора было и знакомиться.
Н..... Н. — звали моего наркотика... Точно, припоминаю.
По-моему, мы учились в одном классе. Да, вроде бы... Только сре-ди однообразно запрограммированных лиц сложно было разгля-деть что-то настоящее и похожее на себя. Я приходила, отсижива-ла сорокапятиминутные знания. Приходила, потому что «так надо» было рядом с моим любопытством, убегающим от скуки. А на пе-ременах я...
— На переменах — тут и она вспомнила меня, школьную — я пыталась расшевелить кого-то, пыталась свернуть их с пути, с давно надуманного другими пути. Зря, наверно... — каждый сам выбирает свое. Да, ничего и не выходило: я уставала постоянно подбивать и просто вливалась в эту общую атмосферу одинаково глупых шуток, приколов, проблем и смеха вперемешку с всеобщей грустью из-за какого-нибудь лишнего урока.. Смеялась с ними, чтобы не расстраиваться из-за пустяков, чтобы не думать, что это не мое. Пыталась спокойно надеяться на время, пыталась не гру-зиться. ..
Так начались мы вместе: с воспоминаний о подчинении пра-вил, как мы ходили в школу, потому что «так надо» ходило рядом с нашим любопытством, но все же ужасно страдающие от окружаю-щего: зомби и сплошное не наше. Да, и не верили мы в тянущееся, как безвкусная жвачка, время. Осталась лишь одна обязательная надежда на наше...
Ходили, не радовались, пытаясь не грустить, вливались в обшую атмосферу, когда уставали бороться с всеобщей однооб-разной запрограммированностью; иногда, когда раздражало ду-мать, зависали: замирали стеклянно бессмысленным взглядом, а сами улетали далеко, так далеко, что сами бы не сказали куда, — в общем, ходили, такие вот похожие, не замечали друг друга и встретились однажды первым весенним днем:
— Поздравляю, с наступлением... Может, тебе повезет — и тебя она не сломает, а даже поможет.
- Тебя тоже. А я знала, что в первый день ко мне что-то придет. Я очень верила, в первый раз верила так, что получилось...
       Вот так мы сидели на дереве и улыбались своей такой ред-кой беззаботности и друг другу. Преследовало то, пусть и часто встречающееся, но странное ощущение, будто знакомы давно-давно. Мы сидели и улыбались такому редкому осознанию того, что ничего больше и не надо и всего хватает. «А весенняя лом-ка не так уж и плохо, — думала я. — Главное, найти правиль-ный наркотик, чтобы потом голова не болела, суставы не горели огнем, а внутренности не выворачивало. Мое седьмое чувст-во не ошиблось, нашло то, что надо, пока в голове я еще злилась и не понимала, куда оно меня ведет. Впрочем, я всегда пыталась убежать от разума и жить чувствами. Это возможно. Главное, не бояться так жить».
— Да, главное, не бояться. Смело убегая от всеобщих правил, мы прячемся в собственные надуманные рамки. Мы сами себя сковываем, когда уже свободны. Главное, не надо бояться. Не надо бояться! Надо закрывать глаза на все, что мешает. Не бояться плохого. Все, что ни делается — все к лучшему. Само-обман помогает. Внушаешь, что «все идет по плану», по плану к лучшему, все как надо -— и веришь. Незаметно, все еще жалу-ясь, начинаешь верить...
Я уже долго распиналась, выкладывая свои мысли, давно крутящиеся в моей голове. Но тут посмотрела на Н., на ее внима-тельные глаза и замолчала. Мне просто тяжело было говорить серьезно. Мне хотелось полностью раскрыться перед ней, и от это-го было стыдновато. Я уже чувствовала, что она и есть та — моя настоящая, и поэтому боялась до мелочи ее разочарования во мне. Я должна была однажды под кем-то подломиться и нашла лучшее. Она же, ловя себя на том, что серьезно слушает, начинала посто-янно повторять: «мугу, мугу---»^ Она это очень любила. Создавала вид равнодушного слушателя, что, конечно, слегка раздражало. Но ей все можно было простить. Я сама потом заразилась этим, а в ответ научила ее при каждом сложном вопросе чесать затылок. Мы еще и убедились, что это помогает думать... Вот так вот, познако-мившись первым весенним днем и распрощавшись под моим окном в безрезультатных поисках шапки, выкинутой накануне, мы созда-ли наше общее Я, наше единое сознание, позволяющее нам неко-торое время проживать отдельно.
        Теперь нам было легче жить, мы вместе закрывали глаза на рамки и проблемы и считали все плохое пустяками. Вместе мы уже умели наплевать. Мы научились верить. Верить и верить в себя -то, чего так не хватало в нашем одиночном, но похожем существо-вании. Мы занимались совместным самовнушением жизнерадостно-го и легко поддавались ему, потому что наши двойные усилия были направлены на одно: наше Я. Наше Я было бестелесным сущест-вом, летавшим всегда неподалеку. Оно прививало нам одинаковые мысли, желания и интересы. Мы никогда не договаривались о встречах заранее, просто приходили на назначенное нашим Я ме-сто. По своей вечной плохой привычке я опаздывала минут на двадцать пять, но Н. побила и меня. Она всегда давала мне еще время отдышаться. Ей можно было все... Мы просто гуляли по городу и наслаждались чувством пол-ноты, когда ничего больше и не надо. Мы искали в центре дворы, подходившие нам. Мы любили грязь и обшарпанные стены. Остав-ляли везде память: она рисовала на стенах, я исписывала их. Ис-кали открытые чердаки, гуляли по крышам (оттуда было ближе улыбаться небу}. Потом выходили на какую-нибудь набережную, бегали, пытались веселить прохожих. И это была настоящая сво-бода. Я нашла место для отколовшейся половины своего Я. Оно было в нашем Я, которое научилось совершенно нереальным ве-щам: любить все, как есть. Мы были вместе все свободное время... Не верилось во все это, да, и вообще я боюсь этих слишком нена-стоящих слов: счастье, дружба... И Н. ничего такого никогда не говорила. Мы не такие, мы просто чувствовали и понимали то, чего нельзя сказать. По ночам мы ждали вдохновения. Она рисовала чувст-ва и мысли, я ими исписывала тетради. И все это было одно и то же, и мы были одним и тем же, одним целым. Мы знали все, и поэтому нико-гда не говорили друг о друге. Меня ни разу не видели ее родные и знакомые, ее — мои. Это было бы глупо, как показывать себя или го-ворить о себе. Глупо и самолюбиво. Я просто принимала этот самый лучший наркотик, не думая о последствиях, в неумеренных дозах. Звонила по вечерам, несла ночной бред — откровения в темноте, и часто ловила в ответ ровное спящее дыхание. Она была моим нарко-тиком, я ее снотворным, которым она так грубо пользовалась. Но ей все можно было. Когда она не спала в начале ночи, к нам прилетало наше Я. По очереди, разносило приветы. Однажды наше Я приняло облик оранжевого воздушного шарика-зайца, который я отправила Н. по поводу ее болезни и назвала Иммуналом, чтобы быстрее выздорав-ливала — мы искренне верили во все эти приметы. Я еще позвонила ей через полчаса, как раз, когда он должен был прилететь. Но его не было. Мы очень удивились и жутко испугались — без нашего Я мы бы погрязли в тяжелой пустоте. Мы сидели, скрестив пальцы, и на-пряженно молчали в трубку, молчали двадцать пять минут... — да, через двадцать пять минут веселый Иммунал начал впихиваться в ее форточку. Тогда мы всё и поняли: это всё мой дом. Он случай-но попал в точку чужого часового пояса. Так бывает, поэтому я всегда и везде опаздывала на это одинаковое время. Мы очень ра-довались, что что-то разгадали, пока я не услышала ее сонное ды-хание... Главное, что Н. с утра встала здоровой... По ночам мы снились друг другу где-то в космосе: зажигающими на тарелках инопланетян или распивающими чай с гномиками на Луне; играю-щими в прятки среди звезд — это все были мечты о будущем наше-го Я, а оно умело верить в нереальное.
       Весна свободы, безбашенной жизни, улыбок в небо, пони-мания без слов, ощущений легкой негрусти, полноты — что ничего больше и не надо, неестественная гармония... И все это мой нар-котик Н., который я нашла лишь длагодаря весенней ломке. Нар-котик, расписавший жизнь светлым. Все совместное время, даже обычное, наполнялось настроением этой весны. Мы обходили все парки, весь центр, ходили вдвоем разряжаться на концерты, лаза-ли по крышам, дышали ветром... Летом кончилась весна, весенняя ломка не кончалась — я наркоманилась все дальше, привыкла до необходимости. Не дума-ла о будущем, но больше всего боялась конца новой жизни. Легкой жизни, забирающей половину проблем. Я не подумала о нашем средстве выживания: самовнушении, не подумала о том, как легко мы поддаемся ему. И ненароком создала жуткий страх конца. Внушила себе настоящий страх, не оставляющий сомнений о его реальности... Наше Я не назначало встречи уже три дня. Я дохла от не-терпения и скуки. Как всегда ломало до унижения. Я решила по-звонить ей. Но пальцы упорно не набирали номер. Его не было нигде: я перерыла все записные книжки, бумажки... Я точно вспомнила, что Н. никогда не давала мне его, а я ей. Семизначный код от нее был просто заложен в меня нашим Я, а где оно теперь? Я кусала пальцы в кровь, рыдала, рвала волосы, пыталась уйти... но ломка не отпустила. Я жила в ожидании. Я еше чем-то верила, что позвонит Н. и в ответ на мои мысли будет смешно повторять: «мугу, мугу...» или вдруг прилетит наше Я в облике какой-нибудь белой вороны и позовет завтра встретиться часов в шесть у перво-го вагона в метро, и я опять увижу оранжево-красный шарф с тор-чащими над ним по всей голове темными рожками... Чем-то я еше верила — искала ее по нашим любимым местам... Чем-то я еще верила, зная, что бесполезно. Но как всегда пыталась не слушать разум, пыталась жить, как научились мы вместе. Со временем ус-покоилась. ..
       Я не знаю, где она... Может, потерялась в этом городе сума-сшедших и зомби. Может, уже где-то в космосе из мечты нашего Я, Может, на полпути к мечте. Может, также разрывается сомнения-ми по поводу меня. Может, считает меня глюком.. Глюком? Может, и вправду, все было большим глюком на почве невыносимой ве-сенней ломки. Глюк... Глюк (Gluck) — немецкое счастье. Так пусть она и была моим самым большим и лучшим глюком и настоящим счастьем. Кто-то сказал: меня больше нет, но я буду жить, как этой весной свободы в память моего лучшего глюка...