Ну куда ещё можно было податься в центре Москвы бедному хиппи, когда на календаре год 1973, на улице морозный февраль, а на часах лишь полдень? Никуда, кроме как в “Крючки”. Эта кафешка на Петровке называлась так потому, что на стенах её висели натуральные крючки-вешалки для пущего удобства посетителей, а славилась она особой покладистостью персонала: вполне разрешалось и батёл с собою принести, и просто так посидеть целой гурьбой, сдвинув столы, и покурить не надо было бегать на улицу. К тому же и милиция туда захаживала не часто, несмотря на близость свирепого 17-го отделения и величавой Петровки 38.

Я пришёл туда ещё часов в 10, после того как поправил здоровье пивом на Трубной, в надежде встретить кого-нибудь своих и скоротать время часов до трёх. Однако, надежды сбылись лишь отчасти – немногочисленные обитатели “Крючков” были заняты сугубо своими проблемами, и на совместное времяпрепровождение не раскручивались. Так, в противоположном углу заседала старая стритовая гвардия – Труп, Тишорт и Пушкин, они были нетрезвы ещё с ночи, меланхолично и терпеливо ожидая кого-то, посланного за чем-то, налили мне полстакана портвея и вновь погрузились в какие-то свои разборки. Потом появились чрезвычайно занятые Диверсант с Достоевским, издалека поздоровались, уселись в углу и стали доказывать что-то друг другу, тыча пальцами в потёртый старинный фолиант. Нарисовалась ещё разбойница Ринга, но, посидев со мной минут пятнадцать, выкурив сигарету, сообщив, что видела только что на Пушке Красноштана, и обругав всё и вся хриплым голосом, умчалась по своим делам.

Я уже было собрался прогуляться, от нечего делать, до Пушки, как вдруг, в клубах морозного пара, ввалился Эдик Мамин и, близоруко щурясь сквозь запотевшие очки, направился прямо ко мне, по дороге раскланиваясь со всеми сразу.

• Здорово, чего скучаешь? – Эдик уселся рядом и начал разматывать шарф, - Знаешь, сегодня “Рубины” в МИИТе, мне Баски сегодня позвонил, давай сходим?
• Отлично, Эдик, это как раз то, что нужно. У меня, понимаешь, в три стрелка с бритишами, возьмём их с собой, а то я голову ломал, чем их занять в такую-то погоду.
• Что за бритиши-то? – спросил Мамин, доставая из-за пазухи бутылку портвейна, и озираясь по сторонам в поисках стакана.
• Студенты из Лондона. Волосатые, русский изучают, и свои в доску. Их привезли целым курсом, а эти пятеро – два Джона, Пол, Шилла и Линда – от всех свалили, бродят по Москве, и всё им интересно. Я думаю, “Рубины” им будут в кайф, пусть врубаются, что и у нас тут всё в порядке, правильно?

За разговорами бутылка опустела, а до стрелки было ещё часа два. Сидеть на одном месте стало невтерпёж, захотелось ещё выпить и прогуляться. Мы пошли переулками в сторону Елисеевского, по ходу дела вездесущий Мамин делился новостями:

• Слышал, Подсолнух-то наш, отличился недавно? Выцепил каких-то бундесов на стриту, напоил их вдупелину и вечером притащил в “Московское”. А там, как раз, “Берёзка” бушует. Подогнали автобус и грузят всех пачками. Бундесов, понятно, не тронули бы, но Подсолнух, в полном несоображении, решил их спасать: залез, зачем-то, в “берёзовский” автобус и орёт бундесам через двери: “Рогацио, итальяно, ситдаун ин зе троллейбас!” Те, тоже с пьяну, ничего не поняли, но тоже туда полезли, а оперотрядники давай их выгонять – зачем им фирма нужна – тем временем остальные, кого успели повязать, разбежались. В итоге, арестовали только Солнце, наорали на него за срыв мероприятия, да и отпустили тоже. Зато шуму столько, и все довольны…

По дороге решили завернуть на флэт к Яну, он жил в Козицком, и у него постоянно кто-нибудь обитался, порой бывало очень даже весело. Ян открыл дверь совершенно всклокоченный и непроснувшийся. Пройдя в комнату, мы поняли, что, на сей раз, попали не совсем вовремя: на кушетке, в чёрном элегантном пальто, лежал Бабтист, с которым Ян недавно познакомился в дурке, и прославившийся уже тем, что никто его за это время ни разу не видел трезвым; под окнами, завернувшись в ковёр, зычно храпел Матрос, а сам хозяин тупо разглядывал в углу блевотину и бормотал что-то нецензурное. Дышать было нечем.

Выйдя на Горького, мы неторопливо побрели вниз, надеясь застать кого-нибудь у “Московского”, либо в “Российских Винах”. Кафе “Московское” оказалось закрытым, а в “Рашенах” обнаружился сидящий задом на прилавке Гусь, который при нашем появлении скорчил хитрую рожу и, стоило нам приблизиться, а продавщице отвернуться, перегнулся через прилавок, ухватил с витрины пару шампанского и, широким жестом, вручил нам.

• А теперь – бежим! – сообщил он, спрыгивая с прилавка.

Мы рванули сразу за угол, на Театральный проезд, потом во дворы, из которых выскочили аж у театра Оперетты, а на бегу Гусь умудрился ещё захватить у дремавшего на скамейке алкаша непочатую бутылку “Солнцедара”.

• Ну, ты даёшь! – пытались отдышаться мы после пережитого, - Долго тренировался?
• Целый час мечтал, как это совершу, - признался Гусь, коварно подмигивая, - думал, как кто из своих появится, так и проверну это дело. Мне шампанское позарез нужно. Стрелка у меня сейчас с клёвой герлой, без шампанского никак нельзя. Так что забирайте вторую и “Солнцедар”, а я пошёл, приятно было время провести!

Мамин и я, на всякий случай, сделали крюк чуть не до Неглинной, и только потом, с опаской, стали продвигаться к Долгорукому, где должны были ждать меня бритиши.

• Как появятся они, - размышлял на ходу Эдик, - сразу сваливаем из центров в сторону МИИТа: во-первых, стрём, а во-вторых, на сейшн лучше пораньше подойти, раз нас целая толпа. Да ещё и бухнуть трофеи надо по дороге.
• Только давай им шампань скормим, - предложил я, - сами уж “Солнцедаром” потравимся, а то очень кстати анекдот вспомнился, насчёт того, что Англия у нас “Солнцедар” закупила, как потом выяснилось, чтобы заборы красить.

Джоны, Пол и Линда с Шиллой несомненно обрадовались перспективе побывать на концерте русской рок-группы, к тому же мужики ихние таинственно намекнули, что в сумках у них не пусто. За два квартала до института зашли во дворик, и, как было уговорено, выдали, хлопнув пробкой, шампанское гостям, а сами, продавив пробку внутрь, принялись за портвейн. После нескольких вежливых глотков шампани, один из Джонов вдруг жестом попросил попробовать нашего пойла. Эдик протянул бутылку, а я с содроганием подумал: “Щас сдохнут”. Однако Джон, хлебнув из горла, выразительно посмотрел на своих и предложил отведать тоже. “Издевается!” – решил я, но, в результате, шампанским пришлось давиться нам с Эдиком, а англичане, причмокивая, включая дам, выжрали весь “Солнцедар”. Рассказанный мною напоследок анекдот про ихние заборы впечатления не произвёл.

• У нас есть такое недорогое вино, и мы его любим!” – развеял наше недоумение Пол.

Заграница немедленно померкла в наших глазах, явственно окосела и стала ещё более симпатичной.

Ещё издали стало понятно, что с проходом на сейшн будут проблемы. Здание института окружала огромная толпа желающих, среди разноцветной тусовки выделялись серые вкрапления милицейских патрулей, и алыми искрами мелькали повязки комсомольцев-оперотрядников. Эдик, оставив меня с бритишами в сторонке, помчался разыскивать Баски – Серёгу Лешенко, басиста “Рубинов”, а мне пришлось долго объяснять тёмным несоветским англичанам, чем отличается любительская группа от профессиональной, то есть филармонической, почему “профессионалы” обязаны исполнять шедевры членов Союза Композиторов, и почему на “любителей” нельзя продавать билеты в кассе; объяснять, под какими предлогами в институтах устраиваются подобные вечеринки, и как распространяются пригласительные билеты. Фирмачи сочувственно качали головами, и пытались рассказывать мне что-то фантастическое про ихние ночные клубы и дансинги, куда мог прийти каждый и когда хочешь. Один только Пол мудро поднял палец и объявил: “Это у вас, наверное, крутой ангеграунд!”

Тут появился Мамин, тащивший виновато расшаркивающегося с тусовкой Баски.

• Беда, мужики, - пробасил Сергей, - один только пригласительный у меня. Как Эдик сказал, сколько вас, я уж и вождям комсомольским ходил, да всё бесполезно: у них годовщина какая-то, всё начальство институтское в сборе, они, вон, и ментов вызвали даже, чтобы не просочился никто. Единственный вариант – пусть Эдик пройдёт, поаскает билеты у тех, кто прошёл и передаст вам в окошко. А как проникните – приходите за сцену, поболтаем.

Мамин отсутствовал где то с полчаса – всё это время я с надеждой смотрел на фасад института, начиная опасаться, как бы не пришлось краснеть перед гостями столицы. Но вот в одном из окон появилась физиономия Эдика, руками он отчаянно показывал куда-то за угол. Поспешив туда, мы обнаружили на заднем дворе института Ермака, Гвоздя и ещё нескольких волосатых, прилаживающих здоровенную стремянку к окну второго этажа. Окно гостеприимно распахнулось, и в нём появился улыбающийся Мамин.

• Скорее, народ, пока не заметили, - прохрипел он, - внутри всё ништяк, только поторопитесь.

Я помогал Ермаку держать лестницу, галантно подсаживая на неё обалдевших англичан, но когда вскарабкался сам, и надёжные руки друзей втянули меня в окно, обалдел тоже: помещение оказалось сортиром, да к тому же и женским. Студентки из углов и кабинок с любопытством разглядывали нашу шайку, а деловитый Мамин, пересчитав всех по головам, отпихнул лестницу и закрыл окно на шпингалеты.

• Всё, обратного пути нет. Проскакиваем по одному, направо по коридору, потом за сцену, там раздеваемся, и всё ОК,

В зал, где толпилась в ожидании танцев публика, мы попали как раз в тот момент, когда “Рубины” грянули во все свои “Регенты” коронный номер – “Но Сатисфэкшн” – и в зале погас свет. Бритиши, очень гордые небывалыми приключениями, тут же ринулись в пляс, увлекая за собой тусняк, а следом и учащуюся молодёжь. Мамин, убедившись наконец, что всё в порядке, уполз за колонки бухать с “рубиновскими” братанами, а я уселся в сторонке и примлел. “Рубины” пилили на редкость здорово. Лаконичный состав - две гитары и ударные – выдавал такой плотный ритм-энд-блюз, что не было стыдно за Расею перед всей Великой Британией, а не то что перед пятёркой длинноволосых студяг, которые, судя по выделываемым антраша, давно уже забыли, где они находятся – в Московском Институте Инженеров Транспорта, или где-то в ночном дансинге недалеко от Пикадили Сквеа. Кайф обламывали лишь моменты, когда институтские бугры, решая проявить власть, врубали свет и требовали сделать музыку потише, на что Рацкела объяснял в микрофон, что “потише играть не будем, потому что не умеем”. Впрочем, где-то через час, когда все, включая начальство, были пьяны - профорги закружились, подо что-то забойное, с парторгами и тусовку оставили в покое – начался прекрасный, от всей души, РОК-Н-РОЛЛ.

Какое-то время спустя, из толкучки показался взмыленный Пол и намекнул, что можно и подкрепиться. Отыскав остальных, мы отправились за сцену, где тоже всё было уже в порядке. Эдик сидел, прислонившись спиной к колонке, на усах его повис плавленый сырок, а глаза его бессмысленно и счастливо сияли через очки. Ещё чьи-то ноги торчали из-за усилков, а совершенно готовый Ермак стоял, держась за кулису, и жестикулировал полным стаканом в сторону Баски, который, самозабвенно пиля, гримасничал ему в ответ, как бы говоря:

• Подожди, брат, видишь, что делается, ну как тут, нафиг, остановишься!

В комнатке, где мы свалили в угол шмотки, так же валялся пьяный комсомолец в красной повязке. Увидев, что один из Джонов не может оторвать от неё вожделенный взгляд, я аккуратно отвязал повязку с надписью “Комсомольский Оперотряд” от владельца и подарил ему. В ответ Джон молча распахнул сумку, и оказалось, что полна она до краёв самой разнообразной водки из “валютника” – вот тут-то и началось подлинное веселье…

Конец вечера я помню смутно. Помню только, что оказались мы, каким-то образом, всей компанией, на флэту у Зелинского из “Эскулапов”; помню, как оказавшийся там же Лоримур держал подмышкой наперевес над ванной блюющую Шиллу, а потом мы с Полом утешали тихо описавшуюся в уголке Линду; помню, как Джоны упали валетом посреди комнаты, и все о них спотыкались, роняя посуду.

Утро было хмурым. Мы с Лоримуром проводили несчастных бритишей, хлебнувших чуть-чуть московской экзотики, до их гостиницы, тепло с ними распрощались, а затем, попив пивка на Трубной, решили, что делать нечего, и, кроме как в “Крючки”, идти, собственно говоря, в этот час, некуда.

Да уж, прямо вот “счастливицами” их назвать было трудно, но по своему эти три девицы – длинноногая и фигуристая Мама-Ира, смешная зеленоглазая Бася и похожая на случайно спятившую леди Галя-Рыбий Глаз – были весьма собой довольны, ведь не сдуру же кто-то из них, залюбовавшись у зеркала, выдал перл:

• И никакие мы не красавицы. Раскрасавицы мы.

Не путайте с нищими,
Денег не суйте

Куда там, никто не мог сравниться с ними в “аске”. Всё женское коварство, ум, честь и совесть могучим потоком смывали с клиентов остатки сребролюбия, и вмиг разбогатевшие Раскрасавицы оставляли обалдевшего совка в состоянии любви к ближнему, всему человечеству и к братьям нашим меньшим.

Не спят полицейские кеппи
В заботах о нашем рассудке

Но, в первую очередь, о своём приходилось заботиться несчастным милиционерам. Сколько раз грудастая Мама-Ира сметала стражей порядка, пытавшихся повязать полюбившегося ей мальчонку, а сколько молоденьких держиморд всерьёз начинали задумываться о вечном после достаточно продолжительной Басиной телеги, и уж совсем непоправимый ущерб милицейской психике мог нанести просто ненароком зацепившийся взгляд Рыбьего Глаза.

Ничьи мы, не ваши, не наши,
Ничьи мы, как мокрые ветры

В тусовке много народу постоянно висели у них на хвосте. А как же, встретил Раскрасавиц случайно на Стриту – считай, уже сыт и пьян и нос в табаке, причём может и надолго, как вести себя будешь. Один, под названием Пистон, жаловался даже, что “эти гадюки, кажется, всерьёз решили откормить меня к Рождеству”. Но и с хвоста сбрасывали безжалостно и неожиданно, зачастую прямо посреди какой-нибудь прибалтики, да ещё и с жесточайшего похмелья.

Причёски, по виду монашьи,
Но мы не монахи, хотите – проверьте

Я слышал, что сначала эти подруги дали друг дружке чуть не обет целомудрия, как артист Крючков и компания в старом фильме про войну, но, ясный пень, долго всё это не продержалось, как в кино. И хотя возлюбленные их менялись регулярно, а порой и поделить между собой не могли особенного красавца, отношение к “свободной любви” у Раскрасавиц было как бы католическое – “не согрешил, значит и не покаялся”, впрочем, ходили и про них, разумеется, по тусовке разные сногосшибательные истории, наверное враньё.

Ничьи мы, как пыль на дороге,
Как грохот прибоя картавый

Не могли они сидеть долго на одном месте, хоть ты тресни. Самые выгодные работы, самые комфортабельные проживания, самые обильные места покидались ими враз, только солнышко б пригрело, или ещё какой знак определил начало пути. На попутках, поездах, пароходах и аэропланах могли передвигаться они вместе и поодиночке. В любых направлениях, влипая в любые приключения, выбираясь из них всхлипывая или хохоча, перемещались они в пространстве, соблюдая неукоснительно лишь одно – логики в маршруте быть не должно никогда.

Нас греют девчонки-дотроги
Послушные, словно гитары

Особенно настойчивых кавалеров, недостатка в которых порой не было, Раскрасавицы умело гасили в укромном местечке, если возникала необходимость, с применением подручных средств. Поэтому некоторые их просто боялись, а со страху наговаривали всякое. Кстати, на сплетни не отвечали никогда, мудро оставляя их на совести трусов – эта троица чаще была выше постоянно возникающих стритовых склок, но за прямой ущерб репутации мстили изысканно: одного мерзавца, Собакевича, подруги ласково напоили вусмерть, а когда тот приснул на лавочке за “Елисеем”, просто раздели донага,  продав же ханыгам шмотьё компенсировали ущерб и материальный, и моральный.

Пишите, бумагу марайте,
За тёплое горло берите знакомого

Отзывчивость – вот, наверное, главное их качество, которое держало около них людей, несмотря на все их прибабахи. Вот пример: оказалась однажды безмозглая Кенгура зачем-то в Питере, там её тут же обидел кто-то. Денег нашла на полминуты разговора с Москвой, дозвонилась кому-то, помогите, кричит, буду на “Казани” ждать. Хорошо, случайно Раскрасавицы узнали – в чём есть сорвались с места, шасть в Питер – так ревущую Кенгуру и спасли, вот радости-то было! И подобных телег не счесть, есть и покруче.

Плевать нам на ваши морали,
Продажные ваши законы

Однажды, нас с Басей повязали в Таллине. Забрали в околоток, давай вопросами мучить дурацкими – зачем, дескать, в Эстонию прибыли, с какой-такой целью, где живёте тут, какие у вас друзья могут быть, какие-такие занятия, и почему нетрезвы с утра. Я как мог разъяснял ситуацию, а Бася, та могла только глазами хлопать, да молчать. Уж разъяснил почти всё, но Бася тут, дар речи обретя, вдруг выдаёт со стопроцентным эстонским акцентом: “Ви не мошет лишать нас восмошност люпить родину преткоф!” И пошла прочь. Вежливые ихние менты изумились, отдали документы, и даже вышли проводить нас на порог. А там Бася. Сидит прямо на крыльце. И писает.

Плевать, что встречаете бранно,
Плевать, что проходите мимо

Каждая по отдельности, особенно в домашних условиях, они производили самое мирное, самое положительное впечатление, хотя условия домашней жизни и были на редкость несхожими. Дочь весьма почтенных и состоятельных родителей Мама-Ира, могла порой позволить себе комфортный покой с умной книжкой и охлаждённым вермутом из папиного бара; проживающая на окраине со спивающейся мамашей, её сожителем-ментом и их ребёнком Бася создала свой мир в отдельно взятой её комнате, заполнив его невероятного происхождения вещами, смысл которых ведом был лишь ей самой; и упакованная Галя-Рыбий Глаз, коллекционер книг и дисков, в которых сама не понимала ровным счётом ничего – стоило им вместе или по отдельности оказаться лицом к лицу с прочеё действительностью, как происходила ликующая метаморфоза, на зависть всем Керуакам, Маркузе и Моррисонам – в мир являлись Раскрасавицы.

И если вы – мир, то тогда мы – приправа
Для этого пресного мира

История московской тусовки последних предперестроечных лет просто невозможна без них. Смоделировав в совершенстве свою самодостаточную отстранённость на фоне позднесоветского застойного самодовольства, вывернув, попросту, наизнанку тупость обывательской самоуверенности, эти три девицы создали, по сути, всеобщую модель выживаемости Системы в грядущих экстремальных условиях крушения Империи в противовес надвигающейся протроцкистской политизированности множащегося люмпена в форме хиппи.

Мы, как в драгоценностях, в росах
Мы молимся водам и травам

И они были действительно прекрасны в своей целостности. Им доступны были любые эксперименты с собственным имиджем, как внешним, так и внутренним. Изначально хипповый принцип “игры в бисер” сразу со всей доступной действительностью, был доведён до совершенства и оказался воистину беспроигрышным, достигнув, таким образом, сверкающих вершин глобальной самооценки себя в мире, и мира вокруг себя, буквально пройдя по лезвию бритвы самоуничижения и вседозволенности, Раскрасавицы блистательно решили для себя, а значит и для всех прочих, извечный вопрос смысла Божественной справедливости в условиях абсолютной свободы, обеспечив, тем самым, философский простор, а значит и рациональную перспективу грядущему панку.

Босые, средь ваших “ролс-ройсов”
На смех вам, на зло вам, на страх вам!

Понятное дело, такие вещи в этом мире даром не проходят. Особенно, если учесть, что всё вышесказанное относилось всего лишь к трём, случайно подружившимся на “Пушке” московским девахам, в меру сообразительным, в меру требовательным к себе и к действительности. Просто очень им хотелось, чтобы всё было для них правильно, даже если кто-то с этим и не согласен. А если не так, то зачем тогда становятся люди хиппи, или, лучше так: что такое тогда хиппи, и зачем?

Сдавила бетонная бездна
Асфальт отутюженный высох

Со скрипом, кроша залежи наслоений, и волоча за собой пыльную паутину предыдущих десятилетий, заворочались шестерни перестройки, подминая и перемалывая всё подвернувшееся. Да и годы, что и говорить, берут своё. И доля бабья, на Руси воспетая, тоже фактор немаловажный. Короче, глядя с любовью вслед бесчисленным воспитанникам, ученикам и последователям, уворачиваясь, порой, от их пинков и затрещин, стали Раскрасавицы свою личную судьбу обустраивать. Да не вышло ничего. Вернее, что-то нагородили, что и вспоминать не хочется. Но ведь не о том разговор-то был, правда?

Мы – вызов, а может быть бегство.
А может быть сразу
И бегство
И вызов.

В начале осени нас весёлой компанией опять занесло в Палангу. До этого, начиная с весны, происходили разные события. В мае в Литве были беспорядки, милиция и десантура впервые опробовали резиновые дубинки на совках, до этого сей инструмент был символом исключительно западного правопорядка. А хиппей литовских, которых, к слову, там было тогда уже великое множество, власти начали бить и брить. Именно так: сначала дубасили, потом брили налысо, а уже потом и документы спрашивали. Говорят, были даже скандалы, связанные с некими непутёвыми финнами и канадцами, попавшими под горячую руку. Хиппям это не понравилось, и они разбежались по всей прибалтике, особенно в Эстонию, где тогда вообще никто никого не трогал.

А мы, в середине лета, пробирались стопом из Москвы, через Новгород и Псковско-Печерский монастырь, в южную Эстонию на лесной рок-фестиваль. Красивый, но унылый край с пустынными дорогами, редкими хуторами, и людьми, которые при звуках русской речи отворачивались и уходили прочь. Попадались, правда, и компанейские пьяные эстонцы, которые, подбирая всех подряд, мчались по обсаженым яблонями дорогам, громко распевая непонятные песни.

После фестиваля, на который съехались, казалось бы, все кто мог, огромная, одуревшая от трёхдневных бдений и постоянного кайфа толпа всевозможных прибалтов, русских, хохлов и даже южан, двинулась на Таллин. На трассе это выглядело как тотальная эвакуация, но почему-то очень яркая и шальная.

В уютном Таллине, в итоге, были битком забиты хиппи все неконтролируемые местным населением подвалы, чердаки и сеновалы в парках. Рынки и универмаги трещали от набегов вороватых литовцев, некоторые – я в том числе – подряжались в порту или на Таллинфильме подёнщиками, по всему Старому городу стоял немилосердный аск, а диковатого вида, волосатые и небритые кавказцы валялись на лавочках и курили припасённую траву.

В начале осени, я, в компании с друзьями-литовцами, Гедрусом и Гинтарасом, решил покинуть это затянувшееся безобразие и отправиться в Литву, в Палангу, надеясь, что там уже всё утряслось, искупаться в море напоследок лета, отдохнуть от кайфа, да и вообще, похудевшие в странствиях Гедрус с Гинтарасом обещали золотые горы всего в родной Литве. Ещё двое – Тадес из Каунаса и Тедди из Москвы, обещали подъехать следом, через пару дней.

Доехать автостопом из Таллина до Паланги в те времена было проще, чем… Сам видел не раз, как тачки тормозились, когда какая-нибудь герла случайно махала в её сторону ногой.

После разгульного Таллина, Паланга выглядела просто райским уголком. Величавые советские курортники принимали морские и солнечные ванны, в кафешках было тихо и недорого, корректная молодёжь играла в теннис, везде продавалось пиво. Золотых гор, правда, не наблюдалось. Еле воткнув с трудом добытую палатку в кемпинг на окраине, мы целых три дня бродили по городу трезвые, полуголодные и унылые, спасаясь от тоски лишь редкими появлениями щедрых Гинтарасовых братанов, которые, правда, воздав встрече должное, немедленно исчезали, не желая никак связывать с нами судьбу. Между делом, меня несколько насторожили слишком короткие и одинаковые причёски всех этих приятелей. Сейчас такие разрешены в российской армии. В свою очередь, наша троица выделялась во всём городе своей волосатостью, хотя никто ничего по этому поводу нам не говорил.

Зато обнаружилась забавная афишка, что через несколько дней лекторы из Москвы устраивают мероприятие на тему “Бунт молодёжи на Западе”, с демонстрацией фрагментов из фильмов “Беспечный ездок”, “Благослови детей и зверей”, “Генералы песчаных карьеров”, “Рождённые неприкаяными”. Видаков тогда ещё не изобрели, советский кинопрокат был ещё насквозь советским, а закрытые номенклатурные просмотры – совсем закрытыми. Посему о половине этих фильмов мы, при всей своей крутизне, были только наслышаны, и, следовательно, здорово этим “мероприятием” заинтересовались, никак не связав его с весенней “хипповой революцией”, к тому же и милиции по всей Паланге, несмотря на некоторые предупреждения литовских братанов, не было видно вообще.

На четвёртый день появились, наконец, долгожданные Тадес и Тедди. Да не одни, а с каким-то армянином совершенно бандитского вида. В процессе выяснилось, что армян вовсе не бандит, а наоборот, совершенно миролюбивый, правда, абсолютно дремучий горец, который впервые в жизни был отправлен роднёй с гор “заграницу”, в Таллин, где он быстро пропился, спутался с хиппи (в последовательности не уверен), решил что погиб и уже всё всё равно, и убрёл с нашими друзьями в неведомую ему Литву, заросший, в когда-то белых штанах и с огромным, притом полупустым уже чемоданом, который занял у нас полпалатки. Впрочем, кое-какие заначки, по кавказским меркам ничтожные, а по-нашему – целое богатство – у него водились; и опять началось веселье. В кафешках покупались не только гарниры по 8 коп, а полноценные биточки по14 коп, пиво лилось рекой, и были приобретены билеты на вожделенную “лекцию”.

Попутно, забрели мы с этим армяном из любопытства в костёл. Посидели, послушали орган, полюбовались на какие-то старинные надгробия, а на выходе обнаружили в уголке бабку-литовку, торгующую втихомолку крестиками с Распятием на цепочке, да ещё и по смешной цене. Ну я и подбил армяна на покупку мне и себе по “сувениру”. В России, в Армении, как и во всём СССР, кроме католической Прибалтики, это было немыслимым приобретением. К тому же, для меня это был первый в жизни нательный крест, хоть и католический – мне тогда было совершенно всё равно.

Лекция, после которой мы собирались прокатиться в Вильнюс – Каунас, должна была состояться на следующий день, а в тот вечер разгулявшийся армян воодушевил всех пойти на местный дансинг. Там оказался весьма приличный, по тем временам, музон, куча литовских блондинок – мы и оттянулись. Народ улыбчиво косился на нашу тусовку, а в стороне я, наконец, заприметил пару милиционеров, которые, впрочем, сидели и притоптывали в такт музыке, производя самое мирное впечатление.

Поздно вечером, после окончания плясок, когда мы, заметно разбавленные блондинками, ждали запропастившегося куда-то Тедди, неожиданно выяснилось, что нас уже полдня как ловит вся милиция Паланги, дабы оболванить “под всех” и проверить документы. На дансинге, оказывается, была облава, и как мы ушли оттуда, одному Богу известно. А потом нарисовался “похорошевший” Тедди, без хайра, зато с откровенным фингалом на морде. Он подтвердил, что нас действительно усиленно ловят, и меня(!) – он злорадно ткнул пальцем – как самого волосатого, особенно.

Появляться в родных пенатах после всех странствий в таком преображённом виде никак не входило в мои планы, и поэтому, первой моей реакцией было желание прямо посреди ночи бежать из Паланги на все четыре стороны, а желательней до ближайшей латвийской границы. Еле уговорили меня отложить это дело до рассвета, пообещав выдать в кемпинге мне на дорогу рубль.

Доблестная литовская милиция ворвалась прямо в палатку через полчаса после моего отбытия и арестовала всех, кроме “оприходованного” уже Тедди и, почему-то, армяна с его чемоданом и таким же как у меня крестиком.

П.С. А я вихрем промчался через Литву, Латвию, Эстонию и Питер, благополучно прибыл в Москву, где повесил “сувенир” над изголовьем, среди прочих фенечек; там он и висел, пока его кто-то не украл. И потом много ещё было всяких приключений.

Парадняк - обиталище, где найтать стрёмно.
Напряги - неприятности, типа найта в парадняке.

Френд - всегда человеческий фейс.
Олдовый - френд, чей фейс состарился у тебя на глазах.